Чтобы не сойти с ума

Во всем, что ты сделала со мной, виноват только я. Я сам себе изменил, сам себя предал, сам себя бросил. Это не риторическая фраза, а из научной теории вывод.

Один восточный мудрец сказал: Женщина – это сосуд, который наполняет мужчина. Просто пустой сосуд причудливой формы, и только мужчина создает его содержание.

Все встало на свои места, как только я услышал эти слова: здесь и история Галатеи, и ребро Адама, и какие-то греческие мифы, и чеховская «Душечка», наконец…

Оказывается, вся причина моих несчастий в том, что я не смог наполнить этот сосуд так, как мне хотелось. Это я наполнил его твоей изменой. Это я создал тебя по образу и подобию, из своего ребра, такой, какой ты стала для меня. Каждый мужчина достоин своей женщины, как каждый народ – своего правительства.

Вот интересно, кто теперь наливает тебя, и чем ты налита? Ведь, если у тебя другой мужчина, то и ты стала другой. Наверное, тебе очень трудно справиться с пустотой – в те дни, когда у тебя никого нет.

Что ж! Дело теперь за малым. Надо научиться наполнять своих женщин. И тогда все в жизни будет по-другому: они будут поступать со мной так, как я хочу, чтобы со мной поступали. Призрак Христа на горе, белый призрак, в белых одеждах…

Чтобы не сойти с ума, когда твоя девчонка тебя бросила, надо всего лишь пересмотреть свои представления о времени.

Эту мысль я схватил и принял, когда бродил по болоту и резал березовую лозу для веника. Идея пойти в баню пришла мне, как и все прочие идеи последней недели, именно в связи с тем, что я теперь брошенный, и мне надо как-то изменить свою жизнь: например, стать завсегдатаем какой-нибудь бани или крепко запить, или затопить камин, или купить себе в друзья собаку…

Но если воспринимать время не как монотонно текущую реку, а как озеро или даже болото, то события, которые происходили с тобой в жизни, никуда не делись: вот они – торчат перед глазами в виде сочных зеленых кочек. Ты можешь подойти к любой из них по шаткой трясине и крепко сжать в горсти эту острую, эту молодую траву.

Все, что с нами было, моя дорогая, высоко и ясно стоит перед моими глазами. Никуда не делись наши дни и ночи, твой голос в телефонной трубке, твой поцелуй с еще не слетевшей улыбкой.

Это обширное болото у изгиба кольцевой дороги плавно переходит в озеро. На другом берегу, где начинается город, построена деревянная купальня. Там плескались и хохотали какие-то беспечные люди, несмотря на холод воды, и стояла машина с распахнутыми дверцами, а в машине волновалась песенка – грубый ответ реальности на вопрос, звучащий внутри:

Забыть ли старую любовь и не грустить о ней?

Забыть ли старую любовь и дружбу прежних дней?

Игорь Лученок. Текст Роберта Бернса. Перевод Самуила Маршака.

Нет, я не сойду с ума, я и сейчас переполнен радостью оттого, что ты есть, оттого, что мы провели с тобой год и четыре месяца, и я безмерно благодарен тебе за все, что ты сделала со мной, за все, что мне разрешила с тобой сделать.

Он стоял в твоей прихожей, ты вешала разноцветные пакеты на его грипсы, словно наряжая новогоднюю елку, порой и вовсе заваливала его мокрой одеждой, как в тот воскресный день, когда вы с девочкой вздумали слепить снежную бабу, и от него остался один лишь глаз, остро блестящий в полутьме – стальная крышка звонка на руле.

Я думал о том, как мы будем ездить с тобой на великах где-нибудь в сумерках лучей Сокольников, ты на этом доисторическом ригиде, я на своем городском. Или свой городской я подарю тебе, а сам сяду на горный.

Как должен был поступить настоящий хвастун?

– Ого, велосипед! – сказал бы он, едва переступив порог твоего жилья. – А я, между прочим, мастер спорта, я чемпион Москвы, я…

И так далее. Умер во мне Настоящий Хвастун, не родившись. Я лишь легонько пнул это полумертвое чудовище и деловито поинтересовался:

– Твой или хозяев?

– Мой! – сказала ты с гордостью, и мне стало жалко тебя до слез. – А ты сам-то умеешь?

– Да-а… – неопределенно протянул я, поглаживая облупленный руль. – Да так как-то…

Вскоре нам стало вообще не до разговоров о велоспорте, но где бы я ни был в твоей маленькой съемной однушке, отовсюду был виден дверной проем прихожей, где тускло поблескивал глаз этого кряжистого создания, будто постоянно следя за мной, злорадно ухмыляясь:

– Ты что же, и впрямь думаешь, что твоя несчастная любовь доживет до лета? Да-да-да. Жди. Ничего она не доживет. И не ты будешь с ней кататься в сумерках лучей Сокольников, а кто-нибудь другой. Так что, вставай с матраса, тормоши девушку и немедленно признайся ей, что ты великий велогонщик, и она залюбит тебя, как миленькая.

Может быть, ты и прав, Глаз, думал я, а может быть и нет. Скорее всего, ты, конечно, не прав, Глаз.

С каждым днем мне всё труднее было признаться в том, что я владею двухколесными существами стократно лучше тебя, поскольку с приближением весны ты все чаще поглядывала на свой велик и заводила разговоры о том, как будешь возить на раме девочку, ездить по магазинам и вообще, кататься просто так. И по умолчанию казалось, что великий велогонщик – это ты, а я – так себе, так…

Впрочем, ты, я и велик все-таки исполнили несколько зажигательных танцев, хоть и не в лучах Сокольников, а в обыкновенных солнечных лучах той весны, и спицы перемалывали тени цветущих деревьев, и звонок потренькивал по дороге в школу за девочкой. Ты же так никогда и не узнала ни велосипедной составляющей моей жизни, ни многого другого обо мне.

Ветер, велик и я – тесное содружество непримиримых стихий и сущностей.

Я не сливаюсь ни с ветром, ни с великом, как об этом любят поговорить байкеры. С лошадью, может быть, хотя и это спорно: у лошади своя душа, у меня – своя. Вместе по гулкому полю скачем, но в разные стороны.

Не могу почувствовать себя человекомашиной, алюминиево-карбоновым существом. Я представляю велосипед чем-то вроде инструмента, будто гитарой, которой машешь на сцене, в таком случае – твой черный Шредер можно сравнить с лимузином.

Когда я лечу по трассе, в ветре природном и собственном, мне как раз и кажется, что я на какой-то сцене, а публика шелестит и смазывается, и я вижу перед собой только одну точку, скорее – одну звезду впереди. И будто разматывается за моей спиной узкая, словно клинчер, лента пространства, произведенного мною, а встречный ветер гудит в голове под шлемом, как в пустой тыкве-пугалке, выдувая остатки сухих мыслей-семечек, и даже кажется что и вовсе нет у тебя головы, а только шлем на плечах – фулфейс с козырьком или легкий котелок без челюсти.